Литературно-музыкальный вечер, посвященный М.И. Цветаевой

«Если душа родилась крылатой…»

Марина Ивановна Цветаева родилась в семье московского профессора Ивана Владимировича Цветаева и пианистки Марии Александровны. Отец был бескорыстным великим тружеником и просветителем, создателем первого в дореволюционной России Государственного музея изобразительных искусств, ставшего позже культурным центром мирового значения.

Марина родилась 26 сентября (8 октября) 1892 года в Москве. (Стихотворение «Красною кистью…»).

Из двух дочерей для родителей легкой оказалась младшая– Анастасия, в детстве она – кротче, податливее, ласковее Марины и младостью, незащищенностью была ближе к матери, отдыхавшей с ней душою. От первого брака Ивана Владимировича осталось двое детей: дочь Валерия и сын Андрей.

В старшей Марине мать рано распознала себя: свой романтизм, свою скрытую страстность, свои недостатки – спутники таланта, свои вершины и бездны, плюс собственные Маринины. И старалась укрощать, выравнивать их и, конечно же, это было материнской любовью. Борясь с Мариной, мать боролась за нее, в тайне гордясь тем, что не может одержать победу. В детстве сестры не особенно дружили, сблизились они в подростковом возрасте, Ася стала Марининым другом отроческих и юношеских лет. Ранняя смерть матери еще более объединила их, осиротевших.

Иван Владимирович, оставаясь чуждым музыке, понимал трагическую одержимость своей жены. Трагическую, ибо по неписаным законам той поры сфера деятельности женщины –пианистки, каким бы талантом она не обладала, ограничивалась стенами собственной комнаты или гостиной. В концертные залы, где звучала фортепьянная музыка, женщина имела доступ в качестве слушательницы. Наделенная даром глубоким и сильным, Мария Александровна была вынуждена оставаться в нем замкнутой, выражать его лишь для себя одной.

Детей Мария Александровна растила не только на сухом долге хлеба: она открыла им глаза на никогда не изменяющее человеку чудо природы, одарила их многими радостями детства, волшебством семейных праздников, рождественских елок, дала им в руки лучшие в мире книги, те, что прочитываются впервые. Возле нее было просторно уму, сердцу, воображению.

Иван Владимирович Цветаев родился в семье сельского священника села Талицы Владимирской губернии. Эта семья выделялась трудолюбием, высокими этическими правилами, необычным дружелюбием к людям. Росли сыновья без матери, в бедности. Мальчики ходили босиком и пару сапог берегли, одевая их лишь в город. В 29 лет Иван Владимирович был уже профессором. Он начал ученую карьеру с диссертации на латинском языке о древнеиталийском народе осках. Для чего исходил Италию и на коленях излазил землю вокруг древних памятников, описывал, сличал, расшифровывал, толкуя древнейшие письмена. Это дало Ивану Владимировичу европейскую известность. Российская академия присудила ему премию «За ученый труд на пользу и Славу Отечества». Болонский университет удостоил его докторской степени.

Марина Цветаева пишет: «Первое мое видение музея – леса. По лесам, — как птицы по жердям, как козы по уступам, в полной свободе, высоте пустоте, в полном сне. Внизу, сквозь переплеты перекладин – черная земля, вверху, сквозь те же переплеты – голубое небо. Музейные леса. Мой первый отрыв от земли».

Мария Александровна была ближайшим сотрудником Ивана Владимировича. Она вела его обширную иностранную переписку. Помогать музею – это, прежде всего, помогать духовно, верить в него. Так, от дверных ручек до завитков колонн, музей стоит на женском участии. В 1902 году, когда Мария Александровна заболела туберкулезом и выехала с младшими детьми за границу, из Москвы шли подробные отчеты о каждом вершковом приросте ширящегося, высящегося музея. Скончался Иван Владимирович 30 августа 1913 года, спустя год и три месяца после открытия музея.

За свое детство Марина Цветаева училась в частных пансионах Италии, Швеции, Швейцарии, Германии. В 1906 году – интернат при Московской частной гимназии. В 1910, еще не сняв гимназической формы, тайно от семьи, Марина выпустила первый поэтический сборник «Вечерний альбом». Его заметили. Николай Гумилев писал: «Здесь инстинктивно угаданы все главнейшие законы поэзии, так что это книга не только книга девических признаний, но и книга прекрасных стихов». (Звучит II-ой концерт С.В. Рахманинова).

Максимилиан Волошин пишет статью об альбоме. По воспоминаниям Марины: «Вся статья – самый беззаветный гимн женскому творчеству и семнадцатилетию». Перу Макса Волошина принадлежат эти строки:

К вам душа так радостно влекома!

О, какая веет благодать

От страниц Вечернего Альбома! (Почему альбом, а не тетрадь?)…

Кто вам дал такую ясность красок?

Кто вам дал такую точность слов?

Смелость все сказать от детских ласок

От весенних новолунных снов?..

Ваша книга – это весть оттуда,

Утренняя благостная весть.

Я давно уж не приемлю чуда,

Но как сладко слышать: чудо – есть!

Никто и никогда не относился с такой благоговейной бережностью к стихам поэтессы, как 36-летний Макс Волошин к стихам 16-летней Марины Цветаевой. Ни в чем и никогда Макс не дал почувствовать Марине преимуществ своего опыта, не говоря уже об имени.

Одно из жизненных призваний Макса было сводить людей, творить встречи, судьбы. Он был щедр душой: давал он с такой же жадностью, с какой другие берут. Марина Цветаева писала:

«Максу я обязана крепостью и открытостью моего рукопожатия и с ним пришедшему доверию к людям». (Романс на стихи М. Цветаевой «Мне нравиться, что вы больны не мной…»).

1911 год – счастливый год в жизни Марины Цветаевой. Они встретились –17-летний Сергей Эфрон и 18-летняя Марина – на пустынном, усеянном мелкой галькой коктебельском волошинском берегу. Она собирала камушки, он стал помогать ей – красивый, грустный, кроткий юноша с поразительными огромными в пол-лица глазами. Заглянув в них и все прочтя наперед, Марина загадала:

«Если он подойдет и подарит мне сердолик, я выйду за него замуж». Конечно, сердолик этот он нашел тот час же, ибо не отрывал своих серых глаз от ее зеленых. И вложил ей его в ладонь, изнутри освещенный розовый крупный камень, который она хранила всю жизнь. (Стихотворение «Ждут нас пыльные дороги…»).

Обвенчались Сергей и Марина в январе 1912 года, и этот короткий промежуток между их встречей и началом первой мировой войны был единственным в их жизни периодом бестревожного счастья. Ариадна, Аля Эфрон родилась 5 сентября 1912 года в половине шестого утра под звон колоколов. (Стихотворение «Девочка! – Царица бала!..»).

О своем детстве Ариадна вспоминала: «Наградой за хорошее поведение, за что-то выполненное были не сладости и подарки, а прочитанная вслух сказка, совместная прогулка или приглашение

«погостить» в ее комнате. Забегать «туда» просто так не разрешалось. В многоугольную, как бы граненую, комнату с волшебной елизаветинской люстрой под потолком, с волчьей шкурой, немного пугающей, но манящей у низкого дивана, я входила с холодком радости и робости в груди… Запомнился быстрый материнский наклон мне навстречу, ее лицо возле моего, запах «Корсиканского жасмина», шелковый шорох платья и то, как сама она по не утраченной детской привычке, ладно и быстро устраивалась на полу, реже в кресле или диване, поджав или скрестив длинные ноги. И наши разговоры, и чтение вслух сказок, баллад Лермонтова, Жуковского. Я быстро вытверживала их наизусть и, кажется, понимала…». (Стихотворение М. Цветаевой, посвященное дочери Але – «Четвертый год…»).

К четырем годам Марина Цветаева научила свою дочь читать, к пяти – писать, в шесть — вести дневник. В семь – эта на редкость одаренная и не по годам развитая девочка становится наперсницей своей гениальной матери, ее поводырем, ее опорой во всех невзгодах. Аля пишет стихи в семь лет. Бальмонт отмечал, что ее стихи «совершенно изумительные». Вот одно, которое может быть отмечено среди лучших японских троестрочий:

Корни сплелись, Ветви сплелись, Лес любви.

В 1914 году Сергей Эфрон, студент первого курса Московского университета, отправляется на фронт с санитарным поездом в качестве брата милосердия. Он рвется в бой, но медицинская комиссия находит его не годным к службе по состоянию здоровья. Ему, наконец, удается поступить в юнкерское училище, что сыграло роковую роль в его дальнейшей судьбе. К началу Гражданской войны он оказывается в лагере белогвардейцев (стихотворение М. Цветаевой, посвященное мужу – «Генералам двенадцатого года»). Чувство «обреченности белого движения» уводит Сергея тернистым, скорбным, ошибочным путем через Галицию и Константинополь в Чехию, позднее – во Францию.

У Цветаевой 13 апреля 1917 года родилась вторая дочь. Марина собиралась ее назвать в честь Ахматовой Анной, но потом передумала: «ведь судьбы не повторяются», — и назвала Ириной. В годы Гражданской войны, как вспоминала Ариадна: «Связь между моими родителями прервалась почти полностью».

(Звучит романс Г.В. Свиридова) Из письма Марины Цветаевой Сергею Эфрону: «Если Вы живы, если мне суждено еще раз с Вами увидеться, — слушайте. Когда я Вам пишу, Вы – есть, раз я Вам пишу!… Если Бог сделает чудо, оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами, как собака… Горло сжато, точно пальцами. Все время оттягиваю, растягиваю ворот. Сереженька. Я написала Ваше имя и не могу писать дальше».

Сергей Эфрон – Марине Цветаевой: «Мариночка, — знайте, что ваше имя я крепко ношу в сердце…

Моя последняя и самая большая просьба к Вам – живите!»

До марта 1919 года Марина Цветаева не знала, что ее муж жив. Наиболее трудным для нее оказался 19-й, запомнившийся самым черным, самым чумным, самым смертным. Из дневника Марины Цветаевой: «Живу с Алей и Ириной (Але – 6 лет, Ирине – 2 года 7 месяцев) в Борисоглебском переулке напротив двух деревьев в чердачной комнате, бывшей Сережиной. Муки – нет, хлеба – нет, под письменным столом фунтов 12 картофеля… весь запас… Моя вторая дочь Ирина умерла 2 марта 1920 года –от голода».

Илья Эренбург писал: «Когда в 1920 г. я пробрался из Коктебеля в Москву, я нашел Марину в исступленном одиночестве. Весной 1921 года я поехал одним из первых советских граждан за границу, Цветаева попросила попытаться разыскать ее мужа. Мне удалось узнать, что он жив и находится в Праге. Я написал об этом Марине, она воспрянула духом и начала хлопотать о заграничном паспорте». Цветаева мгновенно и бесповоротно приняла решение ехать к Сергею Яковлевичу. Без него она не мыслила своего существования.

Накануне отъезда Марина Ивановна встретила Владимира Маяковского. Маяковский спросил, как дела. Она ответила, что уезжает к мужу, и поинтересовалась, что передать загранице? Усмехнувшись, он ответил, что правда здесь, пожал Марине руку и зашагал дальше. А она смотрела ему в след и думала, что оглянись он и крикни: «Да полно вам, Цветаева, бросьте, не уезжайте!», она осталась бы и, как зачарованная, зашагала бы за ним, с ним. Ведь перед отъездом она перебарывала ту половину себя, что навсегда оставалась в России, с Россией. (Стихотворение «Россия, моя Россия, зачем так ярко ты горишь?..»).

Без Сергея она не мыслила своего существования. Увлечений в ее жизни – «топлива» для творческого костра, который, отгорев, рассеивается навсегда, — было и будет не мало, любовь останется одна и до конца дней.

Цветаевы пробыли в Берлине два месяца. Несостоявшийся Берлин Марины Цветаевой… Несостоявшийся потому, что не полюбленный; не полюбленный потому, что после России – Прусский, после революционной Москвы – буржуазный, не принятый ни глазами, ни душой: неприемлемый.

Марина хотела переехать в Прагу к мужу. Она писала: «Я Прагу люблю первой после Москвы. И не из-за родного славянства, а из-за собственного родства с нею: за его смешанность и многодушие. Прага – такой город, где душа – весит». Ариадна Эфрон вспоминала о Чехии: «Домик, в котором мы живем, расположен в долине. В нем три комнаты, одну из которых занимаем мы. День таков: встаем часов в восемь, Марина готовит завтрак, а я убираю все постели, два стола, оба подоконника и подметаю пол хозяйским веником. Потом иду за молоком, выношу помои, приношу воду из близкого колодца. После завтрака мою посуду, а   Марина ставит варить обед и садится писать. Я тоже пишу свои четыре странички. После обеда иду гулять, иногда Марина берет меня с собой на прогулку. Сережа учится в Пражском университете, четыре дня живет в Праге, а остальные дни проводит с нами».

Марина Цветаева с горечью писала: «Читать стихи по тетрадке я стала только тогда, когда перестала их знать наизусть, а знать перестала, когда просить перестали, с 1922 года – года моего отъезда из России. Из мира, где мои стихи кому-то нужны были. Мой читатель, несомненно, в России… Пишу не для здесь (здесь не поймут из-за голоса), а для там – языком равных…». Марина Цветаева тосковала по своему читателю в России. Вот восторженное письмо от Бориса Пастернака: «Дорогая Марина

Ивановна! Сейчас я с дрожью в голосе стал читать брату Ваше – «Знаю, умру на заре!..» и был перебит волною подкатившегося к горлу рыдания… Вы – не ребенок, дорогой, золотой, несравненный мой поэт. И, надеюсь, понимаете, что это в наши дни означает – при обилие поэтов, поэтесс».

Письмо было большое, стройное в своей сбивчивости, написанное залпом, на одном восторженном дыхании, — на том самом, которое было и Марининым дыханием. Марина Пастернаку ответила не сразу, дав вести «остыть в себе». Цветаева – Пастернаку:

«Пастернак, не шутите! Я себя знаю… Я сейчас возвращалась черной, проселочной дорогой… шла ощупью: грязь, ямы, темные фонарные столбы. Пастернак, я с такой силой думала о Вас, нет, не о Вас, а о себе без Вас, — ах, Пастернак, ведь ноги миллиарды верст пройдут, пока мы встретимся!»

Пастернак – Цветаевой: «Марина, золотой мой друг, удивительное, сверхъестественное родное предназначенье, утренняя дымящаяся моя душа, Марина… Какие удивительные стихи Вы пишете! Как больно, что сейчас Вы больше меня! Вообще Вы – возмутительно большой поэт… О, как я Вас люблю, Марина! Так вольно, так прирожденно, так обогащающе ясно…»

Цветаева – Пастернаку: «О, Борис, Борис, как я вечно о тебе думаю, физически оборачиваюсь в твою сторону – за помощью! Ты не знаешь моего одиночества. Закончила большую поэму. Читаю одним, читаю другим – полное – ни слова – молчание, по-моему не приличное, и вовсе не от избытка чувств, от полного недохождения, от ничего – не понятости. Для чего же вся работа? Это исписывание столбцов и столбцов, и столбцов – в поиске одного слова… Ты это знаешь, поэтому меня и прибивает к тебе, как доску к берегу. В жизни я как-то притерпелась к боли. Даже физически: беру раскаленное, — и не чувствую, все говорят: липы цветут – не слышу, точно кто-то залил меня бескожную в нечто не проницаемое».

Пастернак – Цветаевой: «Между прочим, я Ваши стихи тут читал. «Цветаеву, Цветаеву!», — кричала аудитория, требуя продолжения».

Цветаева в одном из своих писем отмечала: «За семь лет Франции я бесконечно остыла сердцем. Париж мне душевно ничего не дал». За границей по всем городам и пригородам Марина прошла инкогнито, «твеновским нищим принцем», не узнанная и не признанная ни Берлином, ни Прагой, ни Парижем. Если б она была, а не слыла эмигранткой, то как-нибудь притулилась бы на чужбине среди своих.

1 февраля 1925 года у Марины Цветаевой родился сын Георгий – в семье его будут называть Мур. Она писала в своем дневнике: «Если бы мне сейчас пришлось умереть, я бы дико жалела мальчика, которого люблю какою-то тоскливою, умиленною, благодарною любовью. Алю бы я жалела за другое и по-другому. Аля бы меня никогда не забыла, мальчик бы меня никогда не вспомнил… Буду любить его – каким бы он ни был: не за красоту, не за дарование, не за сходство, за то, что он – есть… Мальчиков нужно баловать, — им, может быть, на войну придется».

Ариадна в марте 1937 года уехала в Москву – первая из семьи. От нее приходили восторженные письма. Она работала в кольцовском «Жургазе», пока внештатно, но в штат взять обещали. Сергей Эфрон активно сотрудничал в Союзе возвращения, который был связан с НКВД и замешан в смерти советских разведчиков, не желавших вернуться на Родину. Союз занимался выявлением троцкистов и врагов народа. Для Марины Ивановны это была тайна. Узнав обо всем, она была потрясена. Марина написала своей подруге Тесновой: «Сергей Яковлевич с головой ушел в Советскую Россию, в ней видит только то, что хочет».

В советском Посольстве на улице Гренель с середины 30-х годов было не протолкнуться: число прошений о возвращении в Россию росло с каждым днем. Между тем, эмигрантский журнал

«Иллюстрированная Россия» публиковала фото вымерших от голода в украинских деревнях, статьи другого эмигрантского журнала, где сообщались данные о числе заключенных на строительстве Беломоро-Балтийского канала. В октябре 1937 года Сергей Эфрон прибывает в Ленинград. С 1938 отец и дочь селятся под Москвой в Болшево. Ариадна наводит в жилище уют. У них, как и во Франции, нежные отношения.

Ноябрь 1938 года – Сергей Эфрон пишет: «Живу тихо, так тихо, что словно и не живу…». Марина Цветаева подает прошение о советском гражданстве только под нажимом безвыходных обстоятельств. «Здесь я не нужна, там я невозможна», — в этих словах Марины Ивановны звучит нота отчаянья.

События 1938-39 годов, происходившие в мире, исторгали из груди поэтессы стихи, полные гнева, горечи и отчаяния: «О, слезы на глазах! Плач гнева и любви!..». По письмам Сергея Яковлевича она поймет, что ему в России плохо, хотя прямо он ничего не мог написать. Откладывать дальше отъезд, значит, оставить мужа в беде. 18 июня 1939 года Марина с сыном возвращается в СССР. Ее семья, наконец, воссоединилась: все вместе жили в подмосковном поселке Болшево. Но это последнее счастье длилось недолго: в августе арестовали Ариадну, в октябре – мужа Цветаевой. Марина с сыном скитались по чужим углам. Она стояла в очередях к тюремному окошку, где принимали передачи для заключенных, занималась переводами, распродажей вещей добывала деньги, благодаря чему и делала передачи. Добывала теплую одежду на этап, писала прошение на имя Берии, составляла текст телеграммы Сталину.

Шестнадцать лет Ариадна пробудет в заключение: сначала в Коми, затем в Туруханске. И, конечно, трудно переоценить ту поддержку, которую оказывал ей Борис Пастернак. Он посылал ей стихи, переводы, щедро помогал деньгами. Письма его были весточкой с большой земли, приносили тепло, заботу, согревали ей душу. Известие об освобождении Ариадна встретила 43-летней в 1955 году. Она провела шестнадцать лет, лучших лет, в ссылке.

Великая Отечественная война застала Марину Цветаеву за переводом стихов Фредерика Гарсия Лорки. Работа была прервана, она рвалась прочь из Москвы, чтобы спасти Мура от опасности зажигательных бомб, которые он тушил. Содрогаясь, она говорила Н.Г. Яковлевой: «Если бы я узнала, что он убит, я бы ни минуты не медля, выбросилась бы из окна». В августе Цветаева с сыном уехала пароходом из Москвы в эвакуацию до городка Елабугу на Каме. Мур не хотел жить здесь: против его воли она вывезла его из Москвы, где у него остались друзья, подруги. Он грубил. Марина переносила грубости с замершим материнским сердцем, на каждом шагу Мур спорил. Мать его рабски любила. В Елабугу в комнате, в которой они жили, был не устроен быт, даже двери не было. Вместо двери – деревенская занавеска. Но стояли диван, кровать, стол, достаточные ей с сыном в тот час.

Мысль о самоубийстве шла с ней давно, и она об этом запишет: «Я уже год примеряю смерть, но пока я нужна». На этой нужности она и держалась.

Захлебываясь от тоски,

Иду одна без всякой мысли. И опустились и повисли Две тоненьких моих руки.

Последним решающим толчком была угроза Мура, крикнувшего ей в отчаянии: «Ну, кого-нибудь из нас отсюда вынесут вперед ногами». «Меня», — ухнуло в Марине. Она уже не нужна ему, она мешает. И оставила три записки перед смертью. Первая– Асеевым в Чистополь – чтобы взяли к себе Мура («Я для него больше ничего не могу и только его гублю… У меня в сумке 150 р. и если постараться распродать все мои вещи… А меня – простите – не вынесла»). Вторая – людям, которых просила помочь ему уехать («Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мною он пропадет»). И третья – сыну: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик».

(Звучит музыка). Марина Цветаева ушла из жизни 31 августа 1941 года, когда в ней погасли остатки последней энергии. Жизнь задувала этот огонь со всех сторон…

(Звучит стихотворение «Моим стихам, написанным так рано…»).

Сценарий вечера разработала Питалова Л. А.